Черникина и другие - Оля Ф.

А потом все теснились за двумя сдвинутыми столами, оживлённо наполняли себе тарелки. Когда гости начали говорить бабушке, какая она хорошая и как они рады, что она есть в их жизни, бабушка встала из-за стола и долго-долго не садилась, слушая их, улыбаясь и благодаря.

И всё это время Черникина с блестящими от восхищения глазами, не отрываясь, смотрела на бабушкино платье, которое своим блеском затмевало всё на свете, и думала про себя: «Когда у меня будет юбилей, я надену точно такое же!»

Комиксы

Черникина жила в первом подъезде, а Серёжка Мещеряков – в шестом. В школу им никогда вместе ходить не доводилось: мама у Мещерякова работала в первую смену на заводе, поэтому уже в половине восьмого утра он околачивался в пустой рекреации, Черникина же вечно в школу опаздывала. Серёжка был твёрдым троечником, а Черникина отличницей. Мещеряков сразу после пятого урока срывался из класса, а Черникина крутилась в школе почти до вечера – у неё были поручения.

Мещеряков Черникиной не нравился. Не потому, что он был плохим. Когда она на него смотрела, что-то нехорошо жалило её внутри и становилось как будто бы стыдно. Мещеряков был худой-прехудой, с прозрачными сиреневыми кругами под глазами.

Невысокий, неразговорчивый, нерадостный, неэнергичный. Сидел он за последней партой один, за спиной Черникиной. Никто про него ничего не знал. Ничего не знала и Черникина, кроме того, чем был набит его портфель.

На контрольных он упирался ей в спину карандашом, Черникина слегка отъезжала в сторону, пока Мещеряков перекатывал ответы из её тетрадки. Потом она опять чувствовала карандаш между лопаток и возвращалась в исходную позицию. На контрольных Мещеряков и выезжал с горем пополам, иначе за его упорное молчание у доски давно скатился бы в двоечники.

Но у Мещерякова был талант – талант смешить Черникину. Она тогда не знала слова «комиксы», иначе бы везде раструбила про них. А так – смешные картинки.

Все уроки напролёт, пригнувшись за спиной Черникиной, закрывшись локтем от взгляда учителя, он рисовал войны инопланетян, продолжения «Ну, погоди!», «Трех мушкетеров» и даже комиксы про войну. Фашисты на них бегали без трусов, взрывались от коробка спичек, пугались мышей.

Рисовал он свои картинки в толстых общих тетрадях, которые неизменно таскал с собою в старом портфеле, доставшемся ему от старшего брата. Руки у Мещерякова вечно были в синей и красной пасте, воротник рубашки тоже.

В середине урока Черникина чувствовала ручку между лопаток, немедленно преданно начинала таращиться на учителя, а Мещеряков подсовывал ей под локоть тетрадь. Черникина осторожно втаскивала тетрадь на парту, прикрывала её учебником и начинала тихонько листать страницы, испещрённые картинками. Голова её опускалась всё ниже и ниже, потому что она начинала сначала смеяться тихо, потом так же тихо заходиться от смеха, а потом беззвучно хохотала открытым ртом, прикрыв лицо руками.

Самое большое наслаждение смеяться над самыми смешными картинками в её жизни Черникиной доставляло то, что это надо было делать так, чтобы никто не заметил. Не однажды случалось, что у неё от смеха слёзы шли носом. Тогда приходилось молча отпрашиваться вскинутой рукой и нестись по коридору в туалет, чтобы там, извиваясь, отсмеяться в голос, вытереть заплаканные глаза и вернуться в класс.

Тетрадь тем же молчаливым маршрутом возвращалась к Мещерякову. Он принимался немедленно рисовать что-то ещё. Черникина спокойно дожидалась толчка карандашом в спину. За два года их ни разу не поймали. Наверное, потому что всё происходило в полнейшей тишине с их стороны, под нудный бубнёж учителей.

За день Мещеряков изрисовывал половину тетради. Однажды к классной руководительнице пришла его мама, чтобы узнать, почему детям Никарагуа она собирает уже пятую посылку из общих тетрадей. Мещерякова призвали к ответу. Он обычно отмолчался. Нерадостный, неэнергичный, неприсутствующий.

Подрался он, на памяти Черникиной, только один раз. Когда Новинкин, самый придурошный из их класса, пнул ногой портфель Мещерякова. Оттуда повалились тетради. Тогда Новинкин схватил их и начал разбрасывать по классу, Мещеряков сразу превратился в поджарую кошку и прыгнул на грудь Новинкина. Они сломали парту.

Из школы Черникина с Мещеряковым возвращались вместе лишь однажды. Был самый конец мая. Лихорадило весной. Зелёные клейкие почки намертво цеплялись к подошвам обуви. Мещеряков молча взял пластиковый дипломат Черникиной. Они дошли до дома и расстались у шестого подъезда Мещерякова. Осенью он шёл в ПТУ с его тройками, а Черникина переходила в девятый класс.

Дома она обнаружила в своём дипломате две толстые тетради, которых она никогда раньше не видела. Черникина внимательно их рассмотрела, но отчего-то дома ей не смеялось так остро и радостно, как в школе.

А однажды она случайно услышала, что Мещеряков за драку попал в колонию, и что-то нехорошо зажалило у неё внутри. Черникина в ту же секунду поняла, из-за чего подрался Мещеряков, и вопросов никаких больше задавать не стала.

Цыганка

Левой ногой Черникина пыталась попасть в расстёгнутый сапог на шпильке, одной рукой держала телефонную трубку, другой проталкивалась в плащ, правая же её нога была ответственна за всё шаткое сооружение: «Ну, давай в семь. Да удобно мне, удобно. Ой, не поздравляй раньше времени, плохая примета. Ну, спасибо. Пока!»

У входа в метро унылая человеческая очередь, шаркая и крутя головами по сторонам, медленно вдавливалась внутрь. Черникина также начала перебирать ногами, щёлкая в голове предстоящими сегодня маршрутами: «В обед метнусь на рынок. Ой, не забыть черемшу! Мясо оставлю в холодильнике в бухгалтерии. Он всё равно вечно пустой у них. После работы зайду в „Бабилон“, там всё сразу и куплю. Ну а обратно придётся на такси».

До стеклянных дверей оставалось два человека. Она уже достала из сумки жетон, когда к ней, откуда-то сбоку, подошла тихая, опрятная цыганка с круглым большим животом.

– Извините, может, вы знаете? Мне сказали, что здесь, совсем недалеко от метро, есть женская консультация. – Лицо цыганки было приветливым, чистым и чуть измученным.

Черникина знала.

– Это вон там. Если вы сейчас пойдёте прямо, а около красного здания «Стройматериалы» свернёте налево, то увидите трехэтажное здание, на нем написано.

Цыганка поблагодарила и осторожно, заметно переваливаясь, пошла прямо.

Черникина посмотрела ей вслед и, спохватившись, что перед ней в очереди откуда-то появилось много людей, вернулась к своим планам празднования дня рождения.

– Извините, – услышала она через секунду.

Цыганка, застенчиво улыбаясь, протягивала Черникиной деньги.

Черникина оторопело посмотрела на банкноту и сказала:

– Вы что? Зачем?

Цыганка, всё так же застенчиво улыбаясь, ровным грудным голосом проговорила:

– Вы меня извините. Но вы должны принять. Я чувствую, мне рожать сегодня. А вы мне дорогу указали. У цыган закон такой: ты обязан отблагодарить того, кто тебе указал важную дорогу. Возьмите, прошу!

Черникина вышла из очереди и начала объяснять ей, что ничего такого она не сделала, что взять деньги у беременной женщины – это немыслимо.

Глаза цыганки стали молящими, она заметно побледнела и только повторяла:

– Возьмите, прошу, возьмите! Мне удачи не будет. Ребёнка загубите.

Купюра в её руках трепетала на весеннем ветру, как листочек на дереве.

– Я не могу взять у вас деньги! – растерянная Черникина почти кричала.

Цыганка задумалась, вздохнула всем животом и застенчиво сказала:

– Тогда давайте я вам погадаю. Я вас так отблагодарю.

– Давайте! – Черникина обрадовалась тому, что эта дурацкая история подходит к концу.

Цыганка посмотрела куда-то поверх головы Черникиной, на секунду стала как будто меньше и незаметней и тихо, выговаривая каждое слово, начала:

– Ты уверена, что Слава – твоя судьба. И знаешь ты, что любит он тебя и беречь станет. Но не дает тебе покоя мысль, что ты обманываешь его, когда говоришь, что любишь. Совесть тебя тревожит, маешься ты от страха решение последнее принять. А через полгода поздно будет.

Черникина внимательно смотрела в глаза цыганке и слушала её, не переводя дыхания. Та же спокойно закончила, испытующе глядя на Черникину:

– Ты хочешь знать, что тебе делать?

Черникина кивнула головой. «Боже, откуда она знает про Славу?»

Про Славу не знал никто, кроме Черникиной и самого Славы, даже его жена.

– Хорошо, я тебе тогда на судьбу погадаю.

Цыганка достала злосчастную купюру, медленно сложила её пополам, потом ещё пополам, потом начала скручивать и вдруг спохватилась:

– Не могу! Деньги твои должны быть. Возьми эти, дай свои.

Конец ознакомительного фрагмента.